Отец Сергий очень не любит показушные мероприятия, связанные с визитом какого-нибудь важного чиновника. И всегда скорбит, если распоряжением архиерея приходится в подобном участвовать. Но ничего не поделаешь, в Церкви, как в армии, на такое только один ответ: «Служба!»
– Один старенький иеромонах однажды спросил меня – а дело было в девяностые: «Почему этих людей называют «подсвечниками»?» – вспоминает благодушный отец Сергий. – Ну, я ему и говорю: мол, времена изменились, и мода сейчас такая у властей предержащих – стоять со свечками во время больших праздничных богослужений. Объяснил я ему это, но не заметил, как немного увлёкся.
«Стоят навытяжку, свечка в руке, а морды точно каменные – хоть скульптуру с них лепи, – продолжаю втолковывать батюшке. – Ни один мускул не шелохнётся. Вроде бы не на службе стоят, а для свечек. Вылитые подсвечники!»
И вдруг батюшка рассмеялся, да ещё таким заливистым смехом, – вот уж от кого я точно не ожидал! И всё приговаривал: «Как же тонко подмечено!» Даже келейница заглянула, решила, что отцу стало плохо. Но он лишь махнул рукой – иди, мол, Ксения, всё в порядке. Потом мне говорили, что батюшка, наверное, лет двадцать так не смеялся.
– Чиновники… Подсвечники… – улыбнулся я. – Да, действительно тяжело представить старца, хохочущего на весь келейный корпус.
– Так он неспроста хохотал, – объясняет отец Сергий. – Просто за пару лет до нашей с ним беседы иеромонах встретил в церкви человека, который в своё время пытался закрыть батюшкин храм, а самого отца грозился упечь куда следует – «как при дядьке усатом». Стукачи на него работали среди семинаристов. Всячески портил кровь Церкви. И вдруг этот человек стоит, как родной, в церкви на Пасху.
Увидел батюшку, которого чуть до цугундера не довёл, обрадовался. «Христос, – говорит, – воскресе. Очень рад, что мы теперь с вами на одной стороне». «У меня сердце вниз ушло, – рассказывал мне потом отец иеромонах. – Скольким батюшкам и верующим этот тип сломал жизнь! Я, конечно, сдержался. Ответил, как и полагается: «Воистину воскресе». Развернулся и ушёл. Христосоваться не стал. Потому что глаза этого человека не изменились, они остались точно такими же.
Глаза людей, у которых в сердце поселился Христос, – другие, их сразу видишь. И если бы тот бывший партийный функционер действительно изменился внутреннее, я бы это обязательно заметил. Но он не изменился. Просто настало время в очередной раз сбросить кожу, поступила разнарядка дружить с теми, кого ещё вчера давили. Но я был уверен: наступи завтра времена гонений, он с этой же улыбочкой пригласит меня в кабинет для допроса. А глаза останутся такими же, обесточенными».
Сам отец Сергий не особо верит гражданам в дорогих пиджаках, спешно перекрасившимся в новые цвета. И говорит, что порой гораздо легче общаться с атеистами, но принципиальными и последовательными, чем с серой публикой, принимающей форму того сосуда, куда её наливают. «А знаешь, ведь и среди коммунистов попадаются люди ой какие непростые! – поведал мне священник. – И у них, я тебе смело могу сказать, есть чему поучиться».
– Наш приход в девяностые только поднимался, – вспоминал батюшка. – Денег нет, квалифицированных строителей тоже, всё на голом энтузиазме. А ведь ещё воскресную школу надо организовать. Но какая воскресная школа, если сам храм напоминал сельский клуб, в который попала фашистская авиабомба?
Бывало, к концу службы зимой посмотришь на прихожан, и у тебя внутри всё сжимается. Старушки сидят около стен и мёрзнут – отопления тоже нет. Служу литургию, а изо рта пар идёт. Помнишь эту фразу из «Андрея Рублёва»? «Нет ничего страшнее, когда в храме идёт снег». Так вот, я после тех лет одно могу сказать: нет ничего страшнее, когда замёрзшие люди, не достояв службы, уходят из храма. Только тогда инеем покрыто не прошлое храма, а его будущее. В этот трудный момент я и познакомился с Антониной.
Она пришла по просьбе одной пожилой прихожанки, которая раньше вместе с ней работала на заводе, ходила в профилакторий и даже читала лекции в заводском клубе. Но бабушка позвала знакомую, разумеется, не за этим. Старушка пожаловалась, что в храме очень холодно и многие женщины – между прочим, бывшие передовики производства – замерзают, а помочь некому.
Антонина немедленно взялась за дело. Откуда-то в храме появились люди в спецовках, затеяли капитальный ремонт. На стенах установили первые батареи. «Я договорилась с теплосетями, – объясняла мне Антонина Ивановна. – С соседней котельной вам проведут ветку. Там всего через три-четыре дома тянуть, ерунда».
Никогда и нигде больше я не встречал человека с такой кипучей энергией. И не знал, чем её отблагодарить. Антонина постоянно куда-то ходила, приносила сметы, кому-то звонила. Как выяснилось, у неё повсюду связи – «в магазинах и на базе».
Когда в храм пришло долгожданное тепло, я пригласил Ивановну на наш приходский праздник. Хотя какой праздник! Просто импровизированное чаепитие. Однако ответ меня не порадовал.
– Это лишнее, – пресекла мои поползновения Ивановна. – Я здесь вовсе не по этому поводу. Мне просто уважаемых тружениц было жалко.
– Но ведь труженицы тоже старались, – попытался я объяснить свою позицию. – И я вам больше скажу – они ждут вас, человека, который так много сделал для них, стариков. Да и для всех нас тоже.
Спасительница немного замешкалась.
– И доски в полу пора менять, – задумчиво изрекла Антонина, словно не расслышав моей реплики. – Фрамуги в окнах. И надо насчёт утеплителя подумать.
Но на чаепитие всё же пришла.
Не знаю, что её влекло в наш храм – искреннее переживание о знакомых бабушках или желание помочь. Приход наш креп, и Антонина Ивановна теперь захаживала не только проведать, как идут «общественные дела». Бывало, заглядывала на службы. Происходило это так: постоит в дверях минут десять-пятнадцать, потом уйдёт.
Когда Тоня впервые стала помогать старушкам чистить подсвечники, я не запомнил. Но с тех пор она почему-то начала выстаивать почти всю литургию, вот только перед причастием покидала храм. Всё у неё в руках спорилось – и стройка, и организация кружков в воскресной школе, и приходский листок. Увы, на исповеди я её никогда не видел, и за благословением она не подходила. Это казалось странным: ведь многие видели, что Антонина крестилась – сначала в дверях и украдкой, а потом уже и открыто, но только торопливо, словно стыдясь чего-то. Зато неумело совершала вместе со всеми прихожанами поясные поклоны.
Я чувствовал – Ивановну что-то гложет изнутри, какая-то боль, которую она по какой-то неведомой причине не может высказать. Потому не торопил события. Посчитал, что человеческой душе нужно дать возможность самой дозреть до правильного решения.
Прихожанки об Антонине рассказывали разное. Кто-то говорил, что у неё муж пьёт страшно, вот она, бывший лектор общества «Знание», и спасается в храме. Другие судачили, что Антонина замаливает какой-то страшный грех, по всей видимости, аборт. Третьи считали, что она вообще протестантка и там ей больше нравится, а сюда заглядывает, чтобы повидать знакомых. Тоня общалась с несколькими женщинами на приходе, но не сказать что близко. По сути, они ничего не знали о ней.
Антонина мыла полы, помогала строителям, малярам и в трапезной, крутилась на общественных началах, работала в приходской библиотеке. Когда у нас появились первые свободные деньги, отказалась получать зарплату. Первой появлялась в храме, а уходила последней. Но по-прежнему не исповедовалась и не причащалась.
Не знаю, что происходило в её душе. Возможно, надо было задуматься пораньше? Тогда бы я смог найти какой-нибудь выход, нужный ключик к человеку. Но вместо этого однажды я понял, что потерял Антонину – с такой же лёгкостью, с которой когда-то обрёл. Об этом мне до сих пор трудно рассказывать. Вот сижу, вспоминаю, вроде бы столько лет уже прошло, а на глазах всё равно слёзы.
Сначала Ивановна осунулась и похудела, потом стала пропускать службы. А вскоре прихожанки поведали, что у Антонины рак в неоперабельной стадии. Эта женщина когда-то казалась существом со встроенной турбиной, а теперь таяла на глазах, словно свеча, сгорала заживо.
Я с прихожанами навещал её в больнице. Спрашивал, что можно сделать. Искали какие-то лекарства, я даже звонил в епархию, просил помочь. Но события развивались слишком быстро. Антонину Ивановну отправили умирать домой. А потом случилось то, чего я не ожидал. Тоня позвонила и позвала меня к себе.
Если есть в моей жизни день, который меня сделал священником, кроме принятия сана, то это был именно тот день. Тёплый осенний день. Я собрал всё необходимое для исповеди и причастия и отправился к своей странной прихожанке.
Антонина жила в однокомнатной квартире. Муж её несколько лет назад умер от пьянки, детей не было. Она тогда ещё держалась на ногах, как-то дошла сама до двери, открыла, но сразу видно, с каким мучением ей давался каждый шаг.
– Проходите, батюшка, – пригласила меня в комнату.
Сразу бросилось в глаза, что на стенах висят репродукции икон, но ни одной даже простенькой церковной иконки не заметил.
– Антонина, я давно собирался вас спросить, но сейчас вижу, что это ни к чему, – начал я. – Я готов начать Таинство покаяния.
– Вы меня не совсем правильно поняли, – слабо улыбнулась женщина. – Никакого таинства не будет.
– Как не будет? – я сник. – А зачем же вы меня позвали?
– Рассказать о своей вере, о своей жизни, о том, почему я поступала именно так, а не иначе.
Мне сложно было найти слова. Я растерялся и совершенно не знал, как реагировать на такую «исповедь».
– Я всегда была коммунисткой, хотя бабушка и мама ходили в церковь и любили меня, – начала рассказ Антонина. – Я им не запрещала держать иконы дома. С мужем развелись, потому что он пил и бил. Но доживал на моей жилплощади – некуда ему было податься. Я, батюшка, люблю людей – простых, честных, смелых. Всему этому меня научила партия. Но я также полюбила и ваш храм. Там всё… нефальшивое, что ли. Поэтому я начала читать Библию, изучать религиозную литературу. Однако есть одно препятствие.
– Какое же? – не вытерпел я.
– Знаю, что нарушение клятвы в Библии – одно из самых страшных преступлений. Поэтому я очень хочу быть с вами, но не могу. Я давала клятву, когда вступала в партию. И не могу её нарушить, несмотря на позывы сердца, несмотря ни на что.
– Антонина, КПСС давно нет, вы освобождены от всяких клятв! – взывал я к её разуму. – Подумайте лучше о своей душе, ведь за вами уже стоит Вечность!
– В том-то и дело, что я думаю как раз о душе, – прервала меня прихожанка. – Если я пойду на то, что вы мне предлагаете, всё то, что я есть, разрушится. Я останусь верна клятве. Но вы молитесь за меня, батюшка. Если сможете. Простите меня. И прощайте.
Мы хоронили Антонину в тихий осенний день. Все плакали. Я даже не знал, крещёная она или нет, но всё же отслужил панихиду. Долго размышлял: как, по какой причине, какой немыслимый механизм не давал этому чистому и честному человеку сделать последний шажок к вере? Но потом вдруг пришла странная угловатая мысль, которая сразу застряла шипом в сознании: а может, это и есть вера? Неправильная, невозможная, но вера? Ведь многие из нас уже разучились стоять как стойкий оловянный солдатик, стоять насмерть.
«Верность клятве сгнившему Голему – какой пустяк», – скажут многие. Но иногда единственное, что есть у человека и что требуется от человека, – это как раз верность клятве. Пусть даже не такой, какой она должна быть.
Молюсь всегда об Антонине. Пусть милосердный Господь в лучшем мире сочтёт её клятвы исполненными.
– Один старенький иеромонах однажды спросил меня – а дело было в девяностые: «Почему этих людей называют «подсвечниками»?» – вспоминает благодушный отец Сергий. – Ну, я ему и говорю: мол, времена изменились, и мода сейчас такая у властей предержащих – стоять со свечками во время больших праздничных богослужений. Объяснил я ему это, но не заметил, как немного увлёкся.
«Стоят навытяжку, свечка в руке, а морды точно каменные – хоть скульптуру с них лепи, – продолжаю втолковывать батюшке. – Ни один мускул не шелохнётся. Вроде бы не на службе стоят, а для свечек. Вылитые подсвечники!»
И вдруг батюшка рассмеялся, да ещё таким заливистым смехом, – вот уж от кого я точно не ожидал! И всё приговаривал: «Как же тонко подмечено!» Даже келейница заглянула, решила, что отцу стало плохо. Но он лишь махнул рукой – иди, мол, Ксения, всё в порядке. Потом мне говорили, что батюшка, наверное, лет двадцать так не смеялся.
– Чиновники… Подсвечники… – улыбнулся я. – Да, действительно тяжело представить старца, хохочущего на весь келейный корпус.
– Так он неспроста хохотал, – объясняет отец Сергий. – Просто за пару лет до нашей с ним беседы иеромонах встретил в церкви человека, который в своё время пытался закрыть батюшкин храм, а самого отца грозился упечь куда следует – «как при дядьке усатом». Стукачи на него работали среди семинаристов. Всячески портил кровь Церкви. И вдруг этот человек стоит, как родной, в церкви на Пасху.
Увидел батюшку, которого чуть до цугундера не довёл, обрадовался. «Христос, – говорит, – воскресе. Очень рад, что мы теперь с вами на одной стороне». «У меня сердце вниз ушло, – рассказывал мне потом отец иеромонах. – Скольким батюшкам и верующим этот тип сломал жизнь! Я, конечно, сдержался. Ответил, как и полагается: «Воистину воскресе». Развернулся и ушёл. Христосоваться не стал. Потому что глаза этого человека не изменились, они остались точно такими же.
Глаза людей, у которых в сердце поселился Христос, – другие, их сразу видишь. И если бы тот бывший партийный функционер действительно изменился внутреннее, я бы это обязательно заметил. Но он не изменился. Просто настало время в очередной раз сбросить кожу, поступила разнарядка дружить с теми, кого ещё вчера давили. Но я был уверен: наступи завтра времена гонений, он с этой же улыбочкой пригласит меня в кабинет для допроса. А глаза останутся такими же, обесточенными».
Сам отец Сергий не особо верит гражданам в дорогих пиджаках, спешно перекрасившимся в новые цвета. И говорит, что порой гораздо легче общаться с атеистами, но принципиальными и последовательными, чем с серой публикой, принимающей форму того сосуда, куда её наливают. «А знаешь, ведь и среди коммунистов попадаются люди ой какие непростые! – поведал мне священник. – И у них, я тебе смело могу сказать, есть чему поучиться».
– Наш приход в девяностые только поднимался, – вспоминал батюшка. – Денег нет, квалифицированных строителей тоже, всё на голом энтузиазме. А ведь ещё воскресную школу надо организовать. Но какая воскресная школа, если сам храм напоминал сельский клуб, в который попала фашистская авиабомба?
Бывало, к концу службы зимой посмотришь на прихожан, и у тебя внутри всё сжимается. Старушки сидят около стен и мёрзнут – отопления тоже нет. Служу литургию, а изо рта пар идёт. Помнишь эту фразу из «Андрея Рублёва»? «Нет ничего страшнее, когда в храме идёт снег». Так вот, я после тех лет одно могу сказать: нет ничего страшнее, когда замёрзшие люди, не достояв службы, уходят из храма. Только тогда инеем покрыто не прошлое храма, а его будущее. В этот трудный момент я и познакомился с Антониной.
Она пришла по просьбе одной пожилой прихожанки, которая раньше вместе с ней работала на заводе, ходила в профилакторий и даже читала лекции в заводском клубе. Но бабушка позвала знакомую, разумеется, не за этим. Старушка пожаловалась, что в храме очень холодно и многие женщины – между прочим, бывшие передовики производства – замерзают, а помочь некому.
Антонина немедленно взялась за дело. Откуда-то в храме появились люди в спецовках, затеяли капитальный ремонт. На стенах установили первые батареи. «Я договорилась с теплосетями, – объясняла мне Антонина Ивановна. – С соседней котельной вам проведут ветку. Там всего через три-четыре дома тянуть, ерунда».
Никогда и нигде больше я не встречал человека с такой кипучей энергией. И не знал, чем её отблагодарить. Антонина постоянно куда-то ходила, приносила сметы, кому-то звонила. Как выяснилось, у неё повсюду связи – «в магазинах и на базе».
Когда в храм пришло долгожданное тепло, я пригласил Ивановну на наш приходский праздник. Хотя какой праздник! Просто импровизированное чаепитие. Однако ответ меня не порадовал.
– Это лишнее, – пресекла мои поползновения Ивановна. – Я здесь вовсе не по этому поводу. Мне просто уважаемых тружениц было жалко.
– Но ведь труженицы тоже старались, – попытался я объяснить свою позицию. – И я вам больше скажу – они ждут вас, человека, который так много сделал для них, стариков. Да и для всех нас тоже.
Спасительница немного замешкалась.
– И доски в полу пора менять, – задумчиво изрекла Антонина, словно не расслышав моей реплики. – Фрамуги в окнах. И надо насчёт утеплителя подумать.
Но на чаепитие всё же пришла.
Не знаю, что её влекло в наш храм – искреннее переживание о знакомых бабушках или желание помочь. Приход наш креп, и Антонина Ивановна теперь захаживала не только проведать, как идут «общественные дела». Бывало, заглядывала на службы. Происходило это так: постоит в дверях минут десять-пятнадцать, потом уйдёт.
Когда Тоня впервые стала помогать старушкам чистить подсвечники, я не запомнил. Но с тех пор она почему-то начала выстаивать почти всю литургию, вот только перед причастием покидала храм. Всё у неё в руках спорилось – и стройка, и организация кружков в воскресной школе, и приходский листок. Увы, на исповеди я её никогда не видел, и за благословением она не подходила. Это казалось странным: ведь многие видели, что Антонина крестилась – сначала в дверях и украдкой, а потом уже и открыто, но только торопливо, словно стыдясь чего-то. Зато неумело совершала вместе со всеми прихожанами поясные поклоны.
Я чувствовал – Ивановну что-то гложет изнутри, какая-то боль, которую она по какой-то неведомой причине не может высказать. Потому не торопил события. Посчитал, что человеческой душе нужно дать возможность самой дозреть до правильного решения.
Прихожанки об Антонине рассказывали разное. Кто-то говорил, что у неё муж пьёт страшно, вот она, бывший лектор общества «Знание», и спасается в храме. Другие судачили, что Антонина замаливает какой-то страшный грех, по всей видимости, аборт. Третьи считали, что она вообще протестантка и там ей больше нравится, а сюда заглядывает, чтобы повидать знакомых. Тоня общалась с несколькими женщинами на приходе, но не сказать что близко. По сути, они ничего не знали о ней.
Антонина мыла полы, помогала строителям, малярам и в трапезной, крутилась на общественных началах, работала в приходской библиотеке. Когда у нас появились первые свободные деньги, отказалась получать зарплату. Первой появлялась в храме, а уходила последней. Но по-прежнему не исповедовалась и не причащалась.
Не знаю, что происходило в её душе. Возможно, надо было задуматься пораньше? Тогда бы я смог найти какой-нибудь выход, нужный ключик к человеку. Но вместо этого однажды я понял, что потерял Антонину – с такой же лёгкостью, с которой когда-то обрёл. Об этом мне до сих пор трудно рассказывать. Вот сижу, вспоминаю, вроде бы столько лет уже прошло, а на глазах всё равно слёзы.
Сначала Ивановна осунулась и похудела, потом стала пропускать службы. А вскоре прихожанки поведали, что у Антонины рак в неоперабельной стадии. Эта женщина когда-то казалась существом со встроенной турбиной, а теперь таяла на глазах, словно свеча, сгорала заживо.
Я с прихожанами навещал её в больнице. Спрашивал, что можно сделать. Искали какие-то лекарства, я даже звонил в епархию, просил помочь. Но события развивались слишком быстро. Антонину Ивановну отправили умирать домой. А потом случилось то, чего я не ожидал. Тоня позвонила и позвала меня к себе.
Если есть в моей жизни день, который меня сделал священником, кроме принятия сана, то это был именно тот день. Тёплый осенний день. Я собрал всё необходимое для исповеди и причастия и отправился к своей странной прихожанке.
Антонина жила в однокомнатной квартире. Муж её несколько лет назад умер от пьянки, детей не было. Она тогда ещё держалась на ногах, как-то дошла сама до двери, открыла, но сразу видно, с каким мучением ей давался каждый шаг.
– Проходите, батюшка, – пригласила меня в комнату.
Сразу бросилось в глаза, что на стенах висят репродукции икон, но ни одной даже простенькой церковной иконки не заметил.
– Антонина, я давно собирался вас спросить, но сейчас вижу, что это ни к чему, – начал я. – Я готов начать Таинство покаяния.
– Вы меня не совсем правильно поняли, – слабо улыбнулась женщина. – Никакого таинства не будет.
– Как не будет? – я сник. – А зачем же вы меня позвали?
– Рассказать о своей вере, о своей жизни, о том, почему я поступала именно так, а не иначе.
Мне сложно было найти слова. Я растерялся и совершенно не знал, как реагировать на такую «исповедь».
– Я всегда была коммунисткой, хотя бабушка и мама ходили в церковь и любили меня, – начала рассказ Антонина. – Я им не запрещала держать иконы дома. С мужем развелись, потому что он пил и бил. Но доживал на моей жилплощади – некуда ему было податься. Я, батюшка, люблю людей – простых, честных, смелых. Всему этому меня научила партия. Но я также полюбила и ваш храм. Там всё… нефальшивое, что ли. Поэтому я начала читать Библию, изучать религиозную литературу. Однако есть одно препятствие.
– Какое же? – не вытерпел я.
– Знаю, что нарушение клятвы в Библии – одно из самых страшных преступлений. Поэтому я очень хочу быть с вами, но не могу. Я давала клятву, когда вступала в партию. И не могу её нарушить, несмотря на позывы сердца, несмотря ни на что.
– Антонина, КПСС давно нет, вы освобождены от всяких клятв! – взывал я к её разуму. – Подумайте лучше о своей душе, ведь за вами уже стоит Вечность!
– В том-то и дело, что я думаю как раз о душе, – прервала меня прихожанка. – Если я пойду на то, что вы мне предлагаете, всё то, что я есть, разрушится. Я останусь верна клятве. Но вы молитесь за меня, батюшка. Если сможете. Простите меня. И прощайте.
Мы хоронили Антонину в тихий осенний день. Все плакали. Я даже не знал, крещёная она или нет, но всё же отслужил панихиду. Долго размышлял: как, по какой причине, какой немыслимый механизм не давал этому чистому и честному человеку сделать последний шажок к вере? Но потом вдруг пришла странная угловатая мысль, которая сразу застряла шипом в сознании: а может, это и есть вера? Неправильная, невозможная, но вера? Ведь многие из нас уже разучились стоять как стойкий оловянный солдатик, стоять насмерть.
«Верность клятве сгнившему Голему – какой пустяк», – скажут многие. Но иногда единственное, что есть у человека и что требуется от человека, – это как раз верность клятве. Пусть даже не такой, какой она должна быть.
Молюсь всегда об Антонине. Пусть милосердный Господь в лучшем мире сочтёт её клятвы исполненными.
Дмитрий БОЛОТНИКОВ
Имена изменены
Имена изменены
