На одной очень высокой колокольне, которая вместе с храмом стояла на живописном берегу реки Волги, жила-была дружная семья колоколов. Папа — солидный сорокапудовый колокол, а звали его Бум-бум. Мама-колокол, хотя и поменьше, но тоже весила немало, целых двадцать пять пудов. Маму звали Бам-бам. Старшего сына звали Бом-бом, он весил семь с половиной пудов. Старшую дочь звали Бем-бем, она весила целых три пуда. А ее младшего брата — Бим-бим, и он весил один пуд, то есть шестнадцать килограммов. А были и совсем малыши, по нескольку килограммов веса: Динь и Дилинь.

Надо заметить, что для праздничного звона и эти малыши не были лишними. Да разве может кто-то в дружной семье быть лишним? Папа-колокол, конечно, трудился больше всех. Начинал он всегда первым, и долго его могучий бас разносился над волжскими просторами: «БУМ-БУМ». Затем, как бы робко, ему начинала вторить мама-колокол: «БАМ-БАМ». Подхватывали звон старшие братья и сестры. И сразу же начинали веселый перезвон малыши, которые просто заливались неудержимым звонким и веселым смехом: «Динь-дилинь, динь-дилинь! Бум-бум, бам-бам, бом-бом, бем-бем, бим-бим и неумолкаемое динь-дилинь, динь-дилинь». Так было здорово и радостно, и вся семья была счастлива.

Бим-бим был самым мечтательным ребенком в семье.

По целым дням с высокой колокольни он наблюдал, как по Волге шли пассажирские пароходы и буксиры, которые тянули за собой огромные баржи, груженные углем, или хлебом, или лесом. На носу пароходов и буксиров висели сверкавшие начищенной медью колокола.

— Что это за колокола? — спрашивал он у отца.

— Это корабельные рынды, сынок. Почти что наши родственники.

— Как бы я хотел быть рындой, вздыхал грустно Бим-бим, — тогда бы я плавал по разным странам и много бы всего навидался.

— Быть церковным колоколом очень почетно, — говорила мама-колокол. — Ведь мы зовем людей на молитву, значит, мы служим Богу. А выше этого служения ничего нет на земле.

— Мне уже наскучило это служение, — бурчал Бем-бем, — каждый раз одно и то же. А там, на кораблях, люди танцуют и веселятся. Там жизнь интересней, чем здесь, на колокольне.

— Как это — одно и то же? — возмущался отец. — Звон у нас все время разный, для каждого случая особый. На большой праздник — малиновый перезвон. Великим постом — другой звон. На свадьбу — тоже особый звон. Встречаем архиерея — и тут своя премудрость. А на похороны — там заупокойный перебор идет. Звон — это наша молитва Богу. Если ее исполнять с душою и сердцем, то она никогда наскучить не может.

Но Бим-бим слушал отца в пол-уха и продолжал мечтать о том, чтобы стать корабельною рындою.

Недалеко от храма был причал, и Бим-бим сумел познакомиться с одним корабельным колоколом. Рында хвастал, что спускается по Волге до самой Астрахани, и даже бывал в Каспийском море. А вверх по Волге он доходил даже до Твери.

— Что ты там видел? — с завистью спрашивал Бим-бим.

— Чего я только не видал на своем веку, — хвастливо говорил Рында, — всего и не перескажешь.

На самом же деле он был еще очень молод и служил на пароходе первый год, но воображал себя заправским «морским волком».

Как-то раз, проплывая мимо храма, Рында прокричал Бим-биму:

— Послушай, Бим, новости. В стране произошла революция. Наступила свобода. Храмы закрываются и религия отменяется.

Бим-бим очень обрадовался этому известию и даже закричал:

— Ура! Теперь я смогу стать рындой?

— Конечно, ты теперь можешь стать кем угодно. Теперь каждый честный колокол должен стать рындой.

— Сын мой, — ;сказал колокол-отец, — мне больно слышать от тебя такие слова. Какая свобода тебе нужна? Разве ты сейчас не свободен?

— Какая же это свобода, когда я не могу звонить в то время, когда я сам хочу и как хочу, — негодовал Бим-бим.

— Это, сын мой, не свобода, а произвол. Если все колокола будут звонить когда захотят и как захотят, такой звон будет никому не нужен. Это будет уже не молитва, а беснование безумцев.

— Не слушай отца, — кричал Рында, — он отсталый и невежественный колокол и ничего не понимает в свободе.

Вскоре на церковь повесили замок, и в колокола звонить перестали.

— Вот тебе, сынок, и свобода, — ворчал отец, — виси себе на свободе никому не нужный.

Бим-биму такая свобода тоже не понравилась, но он с затаенной надеждою ждал, что вскоре придут за ним и отнесут его на корабль.

Прошло несколько лет, и вдруг колокола услышали скрип ступенек на колокольне. Они очень обрадовались, думая, что идут звонить.

— Наконец-то вспомнили о Боге, — вздохнула облегченно мама-колокол. — Да и не могло быть по-другому, без Бога жить нельзя.

На колокольню поднялось сразу несколько человек. Колокола увидели, что это не церковные люди. Они не осеняли себя крестным знамением. Двое из них даже курили папиросы, чего никогда бы не позволили себе верующие. Люди стали обмерять колокола. Один сказал:

— Эти самые большие колокола будем сбрасывать прямо с колокольни.

— Они так разобьются, — сказал второй человек.

— Ну и пусть себе бьются, — сказал первый, — все равно их отправлять на переплавку.

И тут колокола поняли, какая ужасная участь их ждет, и заплакали. Люди соорудили деревянный настил, спустили на него колокол-папу. Папа-колокол молча упирался, но его все равно постепенно продвигали к краю колокольни. Когда колокол-отец почувствовал, что ему больше не удержаться, он успел крикнуть:

— Прощайте, мои родные, сейчас вы в последний раз услышите мой звон…

Договорить он не успел и полетел вниз с колокольни. «БУМ» — раздалось внизу от удара огромного колокола об землю. И земля, и колокольня содрогнулись от этого могучего удара.

— Прощайте, дети, — сказала, заливаясь слезами, колокол-мать. — Вы знаете, как я вас всех любила. Может быть, эти изверги пощадят хотя бы вас, деток моих. Самой же мне хочется быть рядом с поверженным супругом. Потому смерти я не страшусь.

Через несколько мгновений внизу раздалось глухое «БАМ», и все смолкло. Дети беззвучно оплакивали своих родителей, готовясь разделить их участь. На колокольне был матрос. Он подошел к Бим-биму и слегка дернул за веревку его язык. Раздалось печальное и звучное — «БИМ».

— Звук этого колокола очень похож на рынду, — сказал матрос, — пожалуй, возьму я этот колокол на корабль, наша старая рында недавно треснула.

Он снял колокол и понес его вниз. Сбылась мечта Бим-бима, но он нисколько этому не обрадовался. Подавленный гибелью своих близких, он даже не понимал, что с ним происходит. Когда матрос спустился вниз, Бим-бим увидел на земле умирающего отца. Огромная трещина прошла через все его тело, а отвалившийся от него увесистый осколок лежал рядом.

— Куда тебя, сынок, несут? — каким-то неузнаваемым, осипшим голосом спросил отец.

— Меня несут на корабль, папа.

— Значит, так суждено Богом, сынок. Вспоминай нас с матерью и не забывай, что ты из церковной семьи. Будешь служить на корабле, служи честно, чтобы не посрамить наш благородный род церковных колоколов.

— Прости меня, отец, и ты, мама, прости. Я был не очень-то послушным сыном, и теперь я об этом горько сожалею.

— Мы тебя прощаем, сынок, — сказала мать надтреснутым голосом. — Только умоляю тебя, сохрани веру в Бога. Где бы ты ни был, всегда помни свою родную колокольню, тогда и сохранишь свою веру.

С тех пор Бим-бим плавал на корабле по Волге. Он повидал много красивых городов и сел. Но вскоре все это стало привычным, и ничто не волновало его сердце, кроме одного: каждый раз, когда он проплывал мимо своей родной колокольни, все в нем сжималось в тоске и печали. Ему казалось, что корабль слишком быстро проплывает это место. И он вновь с трепетным волнением ждал встречи со своей колокольней. Задолго до приближения к храму он узнавал родные берега, и его сердце начинало отчаянно биться. Еще один изгиб русла реки — и уже виднеются кресты и маковки куполов. Порою Бим-биму начинало казаться, что вот прямо сейчас на колокольне раздастся отцовское «бум-бум». И оно понесется сладостным, родным звуком над Волгой, и отцовскому голосу начнет вторить материнское «бам-бам». Но колокольня молчала, и это молчание низводило в душу Бим-бима такую грусть, что предложи ему кто-нибудь хоть еще один раз услышать голоса его близких, он готов был за это счастье навеки сгинуть в глубинах волжской воды.

Как-то раз, проплывая близ одного села, Бим-бим заметил пожар, и тут ему показалось, что он слышит голос старшего брата: «Бом-бом». А один раз, когда он проплывал мимо школы, то ему послышался голосок его младшей сестренки: «Дилинь, дилинь, дилинь».

Вскоре началась тяжелая война. И он вместе со своим матросом воевал на боевом корабле под Сталинградом. В самый разгар боя, когда кругом рвались снаряды и свистели пули, Бим-бим услышал, что его матрос молится Богу. Это очень обрадовало колокол. Корабль сильно качало, и Бим-бим качался вместе с ним, но с упоением продолжал слушать молитву. И тут он заметил пулю, которая летела прямо в его матроса. Бим-бим решительно качнулся в ее сторону, жалобно звякнув от удара. Матрос понял, что колокол защитил его от смерти и, перекрестившись, поцеловал своего спасителя.

Прошли годы. Война закончилась. Матрос уже был капитаном большого пассажирского теплохода, но не покинул свой колокол. Бим-бим, проплывая теперь мимо своей колокольни, с огорчением видел, что храм потихонечку разрушается: прогнили купола, покосились кресты, провалилась кровля и осыпалась штукатурка. Вскоре капитан ушел на пенсию, а заботу о колоколе передал своему сыну — молодому капитану. Но и молодой капитан вскоре состарился. И как-то раз, подойдя к колоколу, сказал:

— Ну все, старина, теплоход наш списывают на металлолом, а меня списывают на берег. Но ты не бойся: я возьму тебя с собой.

Бим-биму было грустно оттого, что он больше никогда не увидит своей колокольни. В этом последнем рейсе он с особым волнением ждал встречи со своим храмом, чтобы попрощаться с ним навсегда. Но то, что он увидел, подплывая к своему храму, его взволновало еще сильней. Бим-бим увидел, что храм начали ремонтировать. «Раз храм восстанавливают, значит, там будут служить. Интересно, а кто там будет звонить к службе?» Бим-бим взмолился:

— О! Если только один раз мне дали бы позвонить к Божественной службе, то я готов принять мучительную смерть в плавильной печи. Только один раз, — и Бим-бим горестно зарыдал.

Капитан тоже заметил, что храм восстанавливают. По прибытии в порт он взял колокол, погрузил его в багажник своего автомобиля и поехал к тому храму.

Когда Бим-бима несли по свежевыструганным ступенькам на колокольню, он плакал, но уже от счастья. А когда его стали укреплять на звоннице, то он заметил, что тут уже висят колокола. Бим-бим пригляделся и ахнул, едва не лишившись чувств. Рядом с ним — его братья и сестры! Они радостно приветствовали Бим-бима.

— Ну что, бродяга-романтик, наскитался на воле?

— Братья, сестры! Да как же вы тут, я уже и не надеялся вас увидеть!

— Меня забрали к себе пожарники, — сказал старший брат Бом-бом,— и я все эти годы возвещал набатом о пожарах.

— Так это значит, что твой голос во время пожара мне не почудился! — воскликнул Бим-бим.

— А меня ты, братик, не мог слышать, — сказала старшая сестра Бем-бем, — я проводила время в тишине музейных залов.

— Меня ты тоже не мог слышать, — сказал младший братишка Динь, — меня спрятала на чердаке одна верующая старушка. Так я и валялся там в пыли все эти годы. Пока меня не разыскала ее внучка и не снесла сюда, в храм.

— А вот меня ты мог слышать, — похвасталась малышка Дилинь, — я работала в школе и возвещала своим звоном начало уроков и перемен.

— Да, сестренка, — воскликнул Бим-бим, — я действительно один раз, случайно, слышал тебя и был очень удивлен.

— А теперь, братец, ты расскажешь нам свою историю. Мы уверены, что у тебя есть что рассказать.

— О да, мои дорогие братишки и сестренки, моих рассказов хватит вам на долгие годы. Но я слышу, как поднимается звонарь, служба Богу прежде всего, а наговориться с вами мы еще успеем. В своих скитаниях я понял твердо одно: нет ничего лучше и краше на всей земле, чем служение Богу.

К сожалению, не было колокола-отца и колокола-матери. Но вместо отца звон начал его старший сын и над волжскими просторами понеслось: «БОМ-БОМ». И вот уже его сестра начала ему вторить: «Бем-бем». Она старалась свой звук сделать как можно насыщеннее. Поэтому у нее почти по-матерински выходило: «Бам-бам». Вскоре в общий семейный хор радостно и звонко ворвался голос Бим-бима. И на всем этом фоне голосов старших братьев и сестер, залились мелодичным перезвоном повзрослевшие малыши: «Динь-дилинь, динь-дилинь, динь-дилинь».

Думаю, не надо говорить, как самозабвенно и с упоением звонили после долгой разлуки колокола. Ведь они себя вновь ощущали дружной колокольной семьей.

Источник: https://foma.ru/istoriya-odnogo-kolokola.html

Ночь, которая перевернула мою жизнь

Удивительная история о путешествии советского школьника к Богу

Однажды, когда я уже был писателем, я разговорился с мамой и она мне рассказала, что когда была мною беременна, то у нее было неодолимое желание читать. И она все девять месяцев беременности запоем читала, читала и читала все подряд и русскую классику, и зарубежную, и современную литературу. Вот я и родился любителем книги. Я тогда спросил ее, а что она делала, когда была беременна моей сестрой.

Мама рассмеялась: «Ты не поверишь, мне страстно хотелось шить и вышивать, тем я и занималась, пока не родилась твоя сестренка». И, о чудо: моя сестра Муза стала замечательной портнихой и даже создала в Волгограде школу лицевого шитья, а затем увлеклась и вышиванием икон. Я очень благодарен маме за то, что начала воспитывать нас еще внутри своей утробы. И ведь спустя время именно литература через ряд удивительных —смешных и грустных — событий привела нас с мамой к Богу.    

Мы были простой советской семьей, жили в городе Тольятти. Как и большинство людей того времени, мы были далеки от Церкви. Конечно, мои родители не были воинствующими безбожниками, просто жизнь Церкви была для них где-то в параллельной вселенной, не имеющей никакого касательства к нашей повседневной жизни. Я рос в твердом убеждении, что верующие — это просто неграмотные люди, в основном пожилого возраста, которые в силу своей непросвещенности верят в Бога и разные чудеса. Так нам внушали в школе, а слово учителя для учеников того времени было непреложным. Но, к счастью для меня, как я уже сказал, в моей жизни большую роль играли книги.   

Когда мне было двенадцать лет, я особенно пристрастился к чтению приключенческой литературы. «Пятнадцатилетний капитан» Жюль Верна, герои книг Стивенсона, Майн Рида и Фенимора Купера — вот кто будоражил мое детское воображение и заставлял мечтать о путешествиях и приключениях. Я решился на отчаянный шаг, не дожидаясь пока стану взрослым отправиться путешествовать прямо сейчас. Почему я тогда не подумал, какое горе принесу своим поступком матери, не знаю. Скопив немного сухарей и денег, которые мама давала на школьные завтраки, я отправился навстречу приключениям. Своей сестренке я сказал, чтобы она попросила маму не волноваться, а когда я прибуду в Америку, то напишу всем письмо.

Не буду рассказывать о своих злоключениях, в результате которых я попал в детский приемник для беспризорников. Расскажу о маме. Она вернулась с работы, приготовила ужин и попросила мою сестренку сбегать на улицу и позвать меня домой. Та ей и призналась, что я убежал из дома путешествовать в Америку. Так ничего и не поняв из этих нелепых объяснений, обеспокоенная мама побежала искать меня по соседям. Затем она обежала всех родственников и знакомых. Не найдя меня нигде, она подняла с постели учителей, выписала все адреса моих одноклассников и стала всех их обходить. Она искала меня всю ночь, подала заявление в милицию. Все было безрезультатно. Утром она слегла больная и уже не смогла пойти на работу. Проходил день за днем, а я не находился.

Когда прошла неделя, мама в отчаянии подумала: «Раз мне не могут помочь люди, то остается еще последняя надежда». Так мама, благодаря моему неразумному поступку, впервые сознательно перешагнула порог храма. Там она увидела икону Божией Матери и упала пред ней на колени. Не зная никаких молитв, она так говорила Богородице: «Матерь Божия, Ты тоже страдала, когда распинали Твоего Сына, потому только Ты поймешь мое материнское сердце. Помоги мне вернуть моего сына. Сделай так, чтобы он не попал к плохим людям. Чтобы он остался жив и здоров. Вразуми его и спаси». Так она плакала и молилась до самого закрытия храма. Когда же она вернулась домой, то там ее ждала нечаянная радость — телеграмма. В ней говорилась, что она может меня забрать по такому-то адресу в городе Куйбышеве. Мама тут же бросилась на автовокзал и успела на последний междугородний автобус.   

Эту ночь я запомнил на всю жизнь. Я спал и мне снился какой-то неприятный сон. Я от кого-то убегал и прятался, а на лицо мне все время капал дождь. И я никак не мог увернуться от этих капель, потому и проснулся. Надо мною склонилось лицо моей дорогой и любимой мамы. Она боялась меня разбудить и только молча любовалась на спящего сына, которого уже и не чаяла увидеть живым. Я бросился в объятия своей мамы, прося у нее прощения и обещая никогда больше не убегать из дома.

Теперь, когда прошло много лет, я понимаю, что именно та молитва матери, произнесенная ею в минуты отчаяния и горя, стала началом моего пути к Богу. Говорят, молитва матери со дна моря может достать.

Именно всеблагой Промысл Божий обернул мой неразумный поступок ко благу, подвигнув маму на молитву.

С тех пор со мной стало что-то происходить. Я стал замечать в читаемых мною книгах особые знаки, заставляющие задумываться о вопросах веры. Так в книге Льва Толстого «Детство» меня потрясло, что герой его книги, маленький мальчик, молится «за папеньку и маменьку». В книге Даниэля Дэфо «Робинзон Крузо» я к своему удивлению обнаружил, что выжить в одиночестве Робинзону помогает чтение Библии. Меня поразило, насколько расходился том сказок Андерсена дореволюционного издания, который случайно попал мне в руки, со сказками этого писателя, читаемыми мною ранее в советских изданиях. Я увидел, что Герда побеждает злые чары Снежной королевы с помощью молитвы, а кривое зеркало разбилось не потому, что бесы поднимали его все выше и выше на небо, а потому что они хотели посмеяться над Самим Творцом и ангелами Его. И многое другое, что я узнавал из книг, начинало колебать мои атеистические убеждения.

Окончательное просветление ко мне пришло благодаря чтению романа Льва Толстого «Война и мир». Нам задавали в школе читать какие-нибудь определенные главы романа. Каюсь, мне было лень читать весь роман, и я больше уделял внимание батальным сценам. Но однажды что-то подвигло меня открыть роман именно на той странице, где графиня Ростова, мать Наташи, молится на ночь. В ее уста Лев Николаевич вкладывает начальные слова молитвы преподобного Иоанна Дамаскина, читаемые на сон грядущий: «Владыко Человеколюбче, не ужели мне одр сей гроб будет…» Хотя это был церковно-славянский язык, но я прекрасно понял, о чем идет речь и с леденящей душу мыслью осознал, что наша постель в которую мы ложимся каждый вечер, когда-то неотвратимо станет нашим смертным ложем. И что тогда? Мое тело отнесут на кладбище, зароют в могилу, как будто и вовсе не было этой жизни, в которой я радовался и страдал, любил и творил. Ведь вместе с разлагающимся телом исчезнет и моя собственная память. Что жил, что не жил, все одно. Ну, будут тебя помнить другие какое-то время, но это их память, это их жизнь, которая так же закончится могилой. Меня ужаснула мысль о бессмысленности человеческого бытия.  

Взволнованный этим открытием, на следующий же день в школе я задал вопрос учительнице: «Для чего человек живет, если он все равно умрет и весь мир для него исчезнет, словно его и не было?» Учительница вначале попыталась ответить в русле официальной идеологии, что мол, человек живет на благо будущих поколений, которые будут жить при коммунизме. Не помню, что я ей возражал, но четко дал понять, что не желаю быть просто навозом, удобряющим жизнь непонятных для меня будущих поколений, которые так же будут смертными. Учительница не стала со мною спорить, а просто сказала: «Хорошо, я тебе объясню смысл жизни, как я его понимаю. Ты станешь взрослым человеком, повстречаешь девушку, вы полюбите друг друга, а потом поженитесь и у вас будут дети. Вот в этих детях и будет смысл жизни». «Как же так получается, — стал я рассуждать вслух, — у моей мамы смысл жизни во мне, у моей бабушки смысл жизни в моей маме, у меня в моих детях, а у моих детей смысл в их детях, которые умрут вслед за родителями через каких ни будь 25-30 лет. Что же это за смысл в тех, кто вслед за тобою исчезнет из этого мира? А если у меня, к примеру, детей не будет, то я бессмысленное существо?» Учительница не нашлась что мне возразить, а просто посоветовала об этом не думать, а жить как все.

Но как все я уже жить не мог. Я все больше стал задумываться о душе. Душе, которая не может быть подвержена законам тления, а потому бессмертна. Мои мысли развивались так же, как в стихотворении, которое обычно приписывают Евгению Евтушенко, хотя на самом деле оно принадлежит Илье Фоняеву:

Не знавал я попов на свете,

Никогда не зубрил молитв.

Но души если нет, ответьте,

Что ж тогда у меня болит?

Вот сжимается, холодея.

Вот бунтует, не зная мер…

Разве может болеть идея

Или выдумка, например?

Неспроста, вероятно, всё же

Всесоюзно дела верша,

Сам ЦК иногда не может

Обойтись без слова «душа»!

Что ж за хитрая это штука,

Где жилище во мне нашла?

Или нынешняя наука

Впрямь чего-то недоучла?

В сотнях справочников проверьте,

Опровергните сорок раз —

А физически вот, поверьте,

Ощущаю её сейчас!

…Тихо в мире. Светло и звёздно.

Вызревает рассвет в тиши.

Позаботьтесь, люди, серьёзно

О безсмертьи своей души…

Так и началось мое богоискательство, которое завершилось поступлением в Московскую Духовную Семинарию, а затем — принятием священнического сана.

Источник: https://foma.ru/noch-kotoraya-perevernula-moyu-zhizn.html

Молитва алтарника. Рассказ

В Рождественский сочельник после чтения Царских часов протодиакон сетовал:

– Что за наваждение в этом году? Ни снежинки. Как подумаю, завтра Рождество, а снега нет, – никакого праздничного настроения.

– Правда твоя, – поддакивал ему настоятель собора, – в космос летают, вот небо и издырявили, вся погода перемешалась. То ли зима, то ли еще чего, не поймешь.

Алтарник Валерка, внимательно слушавший этот разговор, робко вставил предложение:

– А вы бы, отцы честные, помолились, чтобы Господь дал нам снежку немножко.

Настоятель и протодиакон с недоумением воззрились на всегда тихого и безмолвного Валерия: с чего это он, мол, осмелел? Тот сразу заробел:

– Простите, отцы, это я так просто подумал, – и быстро юркнул в “пономарку”.

Настоятель повертел ему вслед пальцем у виска. А протодиакон хохотнул:

– Ну Валерка чудак, думает, что на небесах, как дом быта: пришел, заказал и получил, что тебе надо.

После ухода домой настоятеля и протодиакона Валерка, выйдя из алтаря, направился в собор к иконе Божией Матери “Скоропослушница”. С самого раннего детства, сколько он себя помнит, его бабушка всегда стояла здесь и ухаживала за этой иконой во время службы. Протирала ее, чистила подсвечник, стоящий перед ней. Валерка всегда был с бабушкой рядом. Бабушка внука одного дома не оставляла, идет на службу – и его за собой тащит. Валерка рано лишился родителей, и поэтому его воспитывала бабушка. Отец Валерки был законченный алкоголик, избивал частенько свою жену. Бил ее, даже когда была беременна Валеркой. Вот и родился он недоношенный, с явными признаками умственного расстройства. В очередном пьяном угаре Валеркин папа ударил его мать о радиатор головой так сильно, что она отдала Богу душу. Из тюрьмы отец уже не вернулся. Так и остался Валерка на руках у бабушки. Кое-как он окончил восемь классов в спецшколе для умственно отсталых, но главной школой для него были бабушкины молитвы и соборные службы. Бабушка умерла, когда ему исполнилось девятнадцать лет. Настоятель пожалел его – куда он, такой убогий? – и разрешил жить при храме в сторожке, а чтобы хлеб даром не ел, ввел в алтарь подавать кадило. За тихий и боязливый нрав протодиакон дал ему прозвище Трепетная Лань. Так его и называли, посмеиваясь частенько над наивными чудачествами и беcтолковостью. Правда, что касается богослужения, беcтолковым его назвать было никак нельзя. Что и за чем следует, он знал наизусть лучше некоторых клириков. Протодиакон не раз удивлялся: “Валерка наш – блаженный, в жизни ничего не смыслит, а в уставе прямо дока какой!”

Подойдя к иконе “Скоропослушница”, Валерий затеплил свечу и установил ее на подсвечник. Служба уже закончилась, и огромный собор был пуст, только две уборщицы намывали полы к вечерней службе. Валерка, встав на колени перед иконой, опасливо оглянулся на них.

Одна из уборщиц, увидев, как он ставит свечу, с раздражением сказала другой:

– Нюрка, ты посмотри только, опять этот ненормальный подсвечник нам воском зальет, а я ведь только его начистила к вечерней службе! Сколько ему ни говори, чтобы между службами не зажигал свечей, он опять за свое! А староста меня ругать будет, что подсвечник нечищеный. Пойду пугану эту Трепетную Лань.

– Да оставь ты парня, пущай молится.

– А что, он тут один такой? Мы тоже молимся, когда это положено. Вот начнет батюшка службу, и будем молиться, а сейчас не положено, – и она, не выпуская из рук швабру, направилась в сторону коленопреклоненного алтарника.

Вторая, преградив ей дорогу, зашептала:

– Да не обижай ты парня, он и так Богом обиженный, я сама потом подсвечник почищу.

– Ну, как знаешь, – отжимая тряпку, все еще сердито поглядывая в сторону алтарника, пробурчала уборщица.

Валерий, стоя на коленях, тревожно прислушивался к перебранке уборщиц, а когда понял, что беда миновала, достал еще две свечи, поставил их рядом с первой, снова встал на колени:

– Прости меня, Пресвятая Богородица, что не вовремя ставлю тебе свечки, но когда идет служба, тут так много свечей стоит, что ты можешь мои не заметить. Тем более они у меня маленькие, по десять копеек. А на большие у меня денег нету и взять-то не знаю где.

Тут он неожиданно всхлипнул:

– Господи, что же я Тебе говорю неправду. Ведь на самом деле у меня еще семьдесят копеек осталось. Мне сегодня протодиакон рубль подарил: “На, – говорит, – тебе, Валерка, рубль, купи себе на Рождество мороженое крем-брюле, разговейся от души”. Я подумал: крем-брюле стоит двадцать восемь копеек, значит, семьдесят две копейки у меня остается и на них я смогу купить Тебе свечи.

Валерка наморщил лоб, задумался, подсчитывая про себя что-то. Потом обрадовано сказал:

– Тридцать-то копеек я уже истратил, двадцать восемь отложил на мороженое, у меня еще сорок две копейки есть, хочу купить на них четыре свечки и поставить Твоему родившемуся Сыночку. Ведь завтра Рождество.

Он, тяжко вздохнув, добавил:

– Ты меня прости уж, Пресвятая Богородица. Во время службы около Тебя народу всегда полно, а днем – никого. Я бы всегда с Тобою здесь днем был, да Ты ведь Сама знаешь, в алтаре дел много. И кадило почистить, ковры пропылесосить, и лампадки заправить. Как все переделаю, так сразу к Тебе приду.

Он еще раз вздохнул:

– С людьми-то мне трудно разговаривать, да и не знаешь, что им сказать, а с Тобой так хорошо, так хорошо! Да и понимаешь Ты лучше всех. Ну, я пойду.

И, встав с колен, повеселевший, он пошел в алтарь. Сидя в “пономарке” и начищая кадило, Валерий мечтал, как купит себе после службы мороженое, которое очень любил. “Оно вообще-то большое, это мороженое, – размышлял парень, – на две части его поделить, одну съесть после литургии, а другую – после вечерней”.

От такой мысли ему стало еще радостнее. Но что-то вспомнив, он нахмурился и, решительно встав, направился опять к иконе “Скоропослушница”. Подойдя, он со всей серьезностью сказал:

– Я вот о чем подумал, Пресвятая Богородица, отец протодиакон – добрый человек, рубль мне дал, а ведь он на этот рубль сам мог свечей накупить или еще чего-нибудь. Понимаешь, Пресвятая Богородица, он сейчас очень расстроен, что снега нет к Рождеству. Дворник Никифор, тот почему-то, наоборот, радуется, а протодиакон вот расстроен. Хочется ему помочь. Все Тебя о чем-то просят, а мне всегда не о чем просить, просто хочется с Тобой разговаривать. А сегодня хочу попросить за протодиакона, я знаю, Ты и Сама его любишь. Ведь он так красиво поет для Тебя “Царице моя Преблагая…”

Валерка закрыл глаза, стал раскачиваться перед иконой в такт вспоминаемого им мотива песнопения. Потом, открыв глаза, зашептал:

– Да он сам бы пришел к Тебе попросить, но ему некогда. Ты же знаешь, у него семья, дети. А у меня никого нет, кроме Тебя, конечно, и Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Ты уж Сама попроси Бога, чтобы Он снежку нам послал. Много нам не надо, так, чтобы к празднику бело стало, как в храме. Я думаю, что Тебе Бог не откажет, ведь Он Твой Сын. Если бы у меня мама чего попросила, я бы с радостью для нее сделал. Правда, у меня ее нет, все говорят, что я – сирота. Но я-то думаю, что я не сирота. Ведь у меня есть Ты, а Ты – Матерь всем людям, так говорил владыка на проповеди. А он всегда верно говорит. Да я и сам об этом догадывался. Вот попроси у меня чего-нибудь, и я для Тебя обязательно сделаю. Хочешь, я не буду такое дорогое мороженое покупать, а куплю дешевенькое, за девять копеек – молочное.

Он побледнел, потупил взор, а потом, подняв взгляд на икону, решительно сказал:

– Матерь Божия, скажи Своему Сыну, я совсем не буду мороженое покупать, лишь бы снежок пошел. Ну, пожалуйста. Ты мне не веришь? Тогда я прямо сейчас пойду за свечками, а Ты, Пресвятая Богородица, иди к Сыну Своему, попроси снежку нам немного.

Валерий встал и пошел к свечному ящику, полный решимости. Однако чем ближе он подходил, тем меньше решимости у него оставалось. Не дойдя до прилавка, он остановился и, повернувшись, пошел назад, сжимая во вспотевшей ладони оставшуюся мелочь. Но, сделав несколько шагов, повернул опять к свечному ящику. Подойдя к прилавку, он нервно заходил около него, делая бессмысленные круги. Дыхание его стало учащенным, на лбу выступила испарина. Увидев его, свечница крикнула:

– Валерка, что случилось?

– Хочу свечек купить, – остановившись, упавшим голосом сказал он.

– Господи, ну так подходи и покупай, а то ходишь, как маятник.

Валерка тоскливо оглянулся на стоящий вдали кивот со “Скоропослушницей”. Подойдя, высыпал мелочь на прилавок и осипшим от волнения голосом произнес:

– На все, по десять копеек.

Когда он получил семь свечей, у него стало легче на душе.

…Перед вечерней Рождественской службой неожиданно повалил снег пушистыми белыми хлопьями. Куда ни глянешь, всюду в воздухе кружились белые легкие снежинки. Детвора вывалила из домов, радостно волоча за собой санки. Протодиакон, солидно вышагивая к службе, улыбался во весь рот, раскланиваясь на ходу с идущими в храм прихожанами. Увидев настоятеля, он закричал:

– Давненько, отче, я такого пушистого снега не видел, давненько. Сразу чувствуется приближение праздника.

– Снежок – это хорошо, – ответил настоятель, – вот как прикажете синоптикам после этого верить? Сегодня с утра прогноз погоды специально слушал, заверили, что без осадков. Никому верить нельзя.

Валерка, подготовив кадило к службе, успел подойти к иконе:

– Спасибо, Пресвятая Богородица, какой добрый у Тебя Сын, мороженое-то маленькое, а снегу вон сколько навалило.

“В Царствии Божием, наверное, всего много, – подумал, отходя от иконы, Валерка. – Интересно, есть ли там мороженое вкуснее крем-брюле? Наверное, есть”, – заключил он свои размышления и радостный пошел в алтарь.

Источник: https://foma.ru/molitva-altarnika-rasskaz.html