Вениаминыч

Просмотрено: 79 Отзывы: 0

Вениаминыч

Плотник. Художник: Евтихий Конев, 1983 г.

Плотник. Художник: Евтихий Конев, 1983 г.

В забытой Богом деревушке под Ростовом Великим, прежнее величие которого застыло разве что в белокаменном кремле митрополита Ионы (Сысоевича) и в горделивой приставке к имени града, мы с приятелем купили по избе за ничтожные пустяки. Дело было в середине 1980-х годов, ознаменовавшихся великими политическими и экономическими экспериментами: поворот северных рек для орошения хлопковых полей в Средней Азии, Продовольственная программа ради блага и насыщения голодного населения СССР и уничтожение неперспективных деревень в бесперспективных для развития сельского хозяйства районах страны. Если говорить по-простому, уничтожение Нечерноземья со всеми вытекающими из этого обстоятельствами.

В связи с тотальным запустением и обезлюдением нашей деревни большинство домов просто исчезли – развалились и сгнили, либо погибли в огне. От 600 жителей по исповедным росписям последнего «спокойного» года XX века – 1913-го, осталось 6 человек. Так налицо читались истинные цели и задачи октябрьского переворота 1917 года. Тлен и разруха коснулись и нашего 300-рублевого пятистенка – скотный двор, по-северному пристроенный к избе, пал первой жертвой неумолимого времени: сперва провалилась, а затем и рухнула крыша, подгнили углы, заливаемые дождями. Когда я купил пятистенок, от двора оставались стоять только покосившиеся бревенчатые стены, по центру двора лежала громадная куча черных деревяшек, сломанных стропил, деревянной чешуи кровли, каких-то гнилых досок и прочего мусора. Весной жена нашла в этой куче черного тлена икону двунадесятых праздников…

Когда-то здесь, на Гуменецком холме, стояла нарядная церковка Покрова Божией Матери

Когда-то здесь, на Гуменецком холме, стояла нарядная церковка Покрова Божией Матери, которую в первые годы XIX столетия выстроили своим коштом предки наших сельчан. Имена их известны по исповедным росписям тех времен, и можно только представить себе умозрительно, как радовались они этим новым стенам возводящегося храма, невероятного изящества и красоты, вовсе не предусмотренного епархиальными типовыми архитектурными проектами-планами, на что и дерзнул замечательный священник Александр Иванов Розов, самый яркий представитель многовековой священнической ярославской династии. Из поколения в поколение наши крестьяне принимали под этими сводами святое крещение, радовались в светлые двунадесятые праздники и скорбели постами, а по прошествии отведенного срока жизни под этими высокими небесами и на этих привольных полях и лугах, окаймленных лесами и вековым бором, лежали в отверстых гробах, принимая в хладные руки разрешительные молитвы и последнее целование от родных, остающихся до времени жить и трудиться на этой благословенной земле. Но и всему этому размеренному строю жизни и смерти надлежало все-таки завершиться по воле «кремлевских мечтателей», прибывших в пломбированном вагоне из сытого нейтрального Цюриха через пожарища и разруху Великой войны бороться за «счастье трудового народа». В 50-е годы XX века церковку эту взорвали в заботе о том, чтобы кого-нибудь не привалило ветхой церковной стеной – предприимчивые потомки строителей храма выбирали из стен большемерный кирпич для хозяйственных нужд и довыбирали в конце концов его до опасных аварийных значений. А прежде, в 1941 году, перед самой войной, отсюда извлекли дивной красоты иконостас и поместили в Ростовский музей. Можно сказать, чудом спасли – ведь храм после закрытия едва ли не десятилетие простоял без присмотра, хотя формально община числилась на бумаге до 1940 года. В середине 1970-х годов, когда у реставраторов наконец-то дошли руки до профессиональной расчистки Гуменецкого иконостаса, искусствоведы с изумлением выяснили, что написан он ни много ни мало мастерской прославленного иконописца Дионисия. И до сих пор не утихают споры о том, каким же образом эта жемчужина оказалась в нашей глуши, среди лесов и полей. Тут поминаются имена дьяка Данилы Мамырева, «министра иностранных дел» времен царя Ивана III, из чьей вотчины, сельца Поникарова, иконостас был перемещен на Гуменец в 1823 году, и архиепископа Тихона Голенина, участника Великого освященного собора, сподвижника преподобного Иосифа Волоцкого и архиепископа Геннадия Новгородского в борьбе с ересью «жидовствующих». Княжескому роду Голениных во времена древнего удельного Ростовского княжества принадлежал Гуменец со всей обширной округой.

В середине 1970-х искусствоведы с изумлением выяснили, что написан этот иконостас ни много ни мало мастерской прославленного Дионисия

Но в пору нашего появления здесь все эти мистические и исторические сопряжения были скрыты от нас.

Купленный пятистенок требовал какого-то ремонта – сгнили нижние венцы сруба, крыша текла, зимние подслеповатые рамы, вставленные еще в 1960-х годах, намертво были зажаты естественным проседанием периметра дома, двери не закрывались, ступени крыльца проваливались…

Кто-то из местных присоветовал пригласить из Ростова плотника Вениаминыча с его бессменным напарником. Тогда же, весной 1988 года, на нашем посаде и появились они – низкорослые, приземистые ростовские мужички, проспиртованные и прокуренные до черноты, обожженные немилосердным солнцем на Неро на браконьерских рыбалках, закаленные винопитием во рвах и валах заросшей крапивой и лебедой ростовской земляной крепости, распланированной заезжим архитектором Яном Корнелиусом ван Роденбургом, который был «жилец Голландский земли города Амстердама, городовой мастер», по заказу царя Михаила Федоровича в 1631–1633 годах. Кривоногие, в старых штанах и рваных бушлатах, ростовские мастера поставили на землю свои ящики с плотницким инструментом, осмотрели избу и вынесли свой вердикт: все можно поправить, исправить, подколотить и замедлить период полураспада.

Вениаминыч жил на ростовской улице Бебеля, хотя кто такой Бебель и какое отношение имел этот Бебель с тысячелетнему граду Ростову, он так и не узнал никогда, – строил дома и сараи, ловил огромных икряных щук на подледных рыбалках на озере, аккурат напротив Спасо-Яковлевского монастыря, летом на утлом челне под Поречьем перегораживал Воржскую копанку километровой сетью, собственноручно сплетенной, и ругал непотребными словесами громадных озерных сазанов, которые мало того что никогда не попадались в улове, так еще костяным плавником, возвышающимся над широкой сизой спиной, резали, как ножом, вениаминычево драгоценное достояние и уходили в родную мутную сапропелевую стихию набирать силу и вес. Добывал Вениаминыч и бобров на Кости при помощи проволочных капканов-петель.

– Бобер – ценный зверюга! – хохотал Вениаминыч, заходясь утробным кашлем и закуривая чуть ли не «козью ножку»-цигарку, – Железу и шкуру мы продаем на дороге возле Песочного или Львов, а мясо жарим и потребляем, – закуска отличная!.. Не пробовали? А зря!..

– Бобер? – мы удивлялись. На Сретенке, где мы жили тогда, в магазине «Охотник» было разное мясо – и лосятина, и медвежатина, и кабанятина, и зайчатина – все на любителя, а вот о мясе бобра мы слышали впервые.

Тут надо сказать, что при общей скудости магазинного советского ассортимента Ростов кормила почти что до сыта округа когдатошнего древнего Ростовского удельного княжества: грибные леса, разнообразная ценная ягода – клюква, малина, черника, брусника, лесная и озерная дичь, рыбное озеро Неро, впадающая в озеро Сара и вытекающая из него Векса, близкая река Устье, которая за Николо-Перевозом сливалась с Вексой у старинной мельницы, сложенной из валунов ледникового периода, и здесь, побаловав и пошумев на гранитных порогах, обе реки назывались уже Которослью, которая под Ярославлем впадала в Волгу. Таков был прежний купеческий славный путь из «варяг в греки» – Неро, Векса, Которосль, Волга и Каспийское море, обогативший множество городов и селений, которым посчастливилось пребывать на берегах этих рек. Но слава купеческая, как и путь этот славный, принадлежали уже истории.

Задержался в нашей деревне Вениаминыч: закончив работы у нас, переместился к моему приятелю, с которым мы и купили дома. Тот умудрился купить даже два дома – один для жизни, второй – как расходный материал для ремонта первого. Вот Вениаминыч с напарником и принялись разбирать заднюю стенку обреченной избы, выбирая оттуда бревна, еще пригодные для использования, и перетаскивать их на горбу к ремонтируемой для жизни избе. Сняли они и полы – кучей все это лежало до срока исполнения пророчеств, так сказать, потому что практически ничего использовано так и не было, за малыми исключениями. Тут уж воплощалось слово евангельское о том, что не приставляют новых заплат к ветхой одежде, или же о новом вине, которое требует новых мехов, а не старых. Ну, и пока Вениаминыч занимался этой неблагодарной и в меру бессмысленной работой, у нас развелось невероятное количество кротов, которые не только подрывали гряды, с разным огородным «товаром», но подкапывались под корни плодовых деревьев – к середине лета часть нашего нового сада благополучно засохла.

У Вениаминыча обнаружился редкий талант отваживания от наших участков этих подземных вредителей, которые размерами своими были схожи с крысами. Он изобрел какие-то хитрые петли, которые вправлял в отверстия нор, и проходило не так много времени, как в петли эти попадалась очередная жертва. Иногда в день Вениаминыч вылавливал по 5–7 кротов. Он аккуратно их умерщвлял, умело разделывал, снимал чулком шкурку и, распялив ее при помощи острых щепок, сушил на солнце и на ветру. Жена моя весьма пугалась этого натюрморта – шкурки кротов живо ей напоминали засохших летучих мышей.

Вениаминыч только смеялся над нею.

– Вот наберу количество нужное, – хрипел он в усмешке, откашливая мокроту из глубины своего тщедушного тела, – и сошью себе шапку, – еще позавидуете!..

Но и печалился: сколько бы ни попадалось в его петли кротов, количество их вовсе не уменьшалось, и каждое утро мы находили все новые кривые борозды над неглубокими подземными ходами, прорытыми за ночь.

– Знаешь, в чем тут секрет, – таинственно хрипел Вениаминыч, – надо поймать короля, который главенствует над кротами, выловить и умертвить, тогда все его королевство и рухнет, якоже не бывшее, и подданные сии уйдут из этих мест навсегда. Без царя, без короля или без генерального секретаря вроде нашего Горбачева дом их пуст будет!.. Аминь!..

– Не может быть! – мы не верили.

Вениаминыч же настаивал на своей правоте:

– Аминь, глаголю вам!..

Я заметил, что легкой, практически незаметной тенью просквозила в речи нашего плотника церковнославянская нотка

Но тут я задумался над чем-то не совсем мне понятным в хрипатом лексиконе нашего плотника и вскоре понял, что легкой, практически незаметной тенью просквозила в речи его церковнославянская нотка. Добил же этот совершенно нежданный «аминь».

Я приступил со тщанием к мастеру:

– Вениаминыч, колись, откуда у тебя все это – «якоже», «яко», «сии» и прочие совсем нетипичные слова для тебя? Ты же не учился в церковноприходской школе…

– Не учился я, – важно осклабился Вениаминыч, – но – знаю…

– Откуда же, Вениаминыч?..

– А мой покойный папаша дьяконом был в Леонтьевской церкви, – вот откуда-то все… Ну и застряли в памяти у меня все эти словечки и выражения…

Ну, тут уж и меня было не остановить. И пока Вениаминыч не рассказал мне все без утайки, я от него не отставал.

Ну а прежде произошло между нами некое словопрение о Боге, о вере и о Церкви, которую, как известно, «врата ада не одолеют».

Храм Святителя Леонтия на Заровье. Начало XX века. Фото: pastvu.com

Храм Святителя Леонтия на Заровье. Начало XX века. Фото: pastvu.com

Через несколько десятилетий я читал в ярославских архивах консисторские документы и акты прошедшего времени, и вдруг восстал из бездны истлевших бумаг и газетных заметок вполне забытый мною к этому времени настоятель Леонтьевской церкви, о котором когда-то на деревенском приволье рассказывал нам Вениаминыч:

«В 1923 г. на съезде церковных “обновленцев” поп Зарин обратился к делегатам с предложением “коллективно вступить в коммунистическую партию”. Перекрасившиеся попы приняли резолюцию, в которой называли капитализм “смертным грехом” и провозглашали борьбу с ним “священной для христианина”…»

Но все-таки чувствовалось по этой заметке, что весьма настороженно воспринимала советская власть этих священников-прогрессистов, недвусмысленно называя их «перекрасившимися». Союз с властью – в глазах самой власти – вполне был во всем временным: коммунисты хотели во что бы то ни было «додавить гадину», и в этом смысле любой союз мог быть полезным. До времени свершения дела. Но обновленцы ведь рассуждали иначе: лжемитрополит Введенский с многочисленной компанией таких вот «заринов» искренне веровали, что прежняя, тысячелетняя Церковь отменена навсегда и навечно текущим декретом, и что они и заместили собой отжившие старые формы. Но что же они делали, возомнившие себя вполне «новым вином», вместо вина «старого» и прокисшего, ставшего «ядом» для советского общества, по их мнению? Об этом можно судить из другой, уже поздней, заметки в ленинградской газете:

«Секретно. Декадная сводка важнейших вычерков предварительной цензуры с 10 по 20 августа 1936 года:

Фабрично-заводская газета “Ленинградский коммунар” № 22 в статье “Религия есть классовое орудие в руках врагов трудящихся” вычеркнуто:

“Более умные церковники, наоборот, стали перекрашиваться. Во время богослужения они стали произносить “многая лета” советской власти. В церквях по соседству со “святыми” появились портреты Маркса, Ленина, Сталина и Калинина, а некоторые попы даже изготовили кресты с изображением серпа и молота с надписью “Пролетарии всех стран, соединяйтесь”»[1].

Папаша Вениаминыча написал местоблюстителю патриаршего престола митрополиту Сергию и торжественно попросил снять с него сан

Вениаминыч, разговоренный мной, рассказывал: когда большевики начали храмы в Ростове ломать – просто так, чтобы не было их, и чтобы исправить вековые неправды угнетения и порабощения несчастного подневольного люда, тут папаша Вениаминыча и снял торжественно с себя сан: написал местоблюстителю патриаршего престола митрополиту Сергию, что так мол и так:

«Не хочу я, Вениамин Троицкий, больше служить тому, чего нет, хочу даже и фамильное прозвище свое поменять, навязанное насильно прародителю моему архиепископом Павлом в 1801 году, когда тот сущим мальцом обучался в Ярославском духовном училище, а хочу стать, к примеру, товарищем Троцким, в память и честь революционного вождя нашего Льва Давидовича, без которого и не было бы никакой победы социалистической революции и красные не победили бы белых в гражданской войне… Уберите злосчастную букву “и” из фамилии! Это несложно!..»

– «Пролетарии всех стран, соединяйтеся!» – торжественно заключил свою речь мой папаша, и присовокупил еще: пусть мне и кожаную тужурку выдадут в лабазе на Пролетарской, ибо хочу быть похожим и со спины на передовой отряд партии большевиков, – рассказывал Вениаминыч нам. – Ну, Сергий сан с него снял, как он хотел, а вот буквицу «и» убрать он не смог, – продолжал Вениаминыч, – полномочий таких у него не было. Папаша обратился было в ЗАГС тут на Подозерке в Ростове, а там бюрократы сказали, что таким как он, служителям культа, хоть и бывшим, не положено осквернять святые имена вождей революции, и отказали в просьбе законной. Так мы и остались на веки Троицкими, а не Троцкими, да, может, так оно и лучше все-таки вышло. Сталин боролся потом… Да хоть горшком назови, – осклабил Вениаминыч черные пеньки на месте зубов, – в печь только не ставь…

Вид Ростовского кремля с Рождественского острова. Фото: pastvu.com

Вид Ростовского кремля с Рождественского острова. Фото: pastvu.com

А тут пробил час Леонтьевской церкви: местные власти приняли решение очистить Ростов от следов былых заблуждений – снести все ростовские церкви вместе с Успенским собором, почикать даже храмы в кремле, оставив от трудов Ионы (Сысоевича) одни только белокаменные стены, а освободившееся пространство внутри стен использовать как концлагерь для врагов трудового народа, – по примеру славного Соловецкого монастыря, – и начало трудам этим своим большевики положили с разрушения церкви Леонтия...

Святитель Леонтий Ростовский. Фото: icons.pstgu.ru

Святитель Леонтий Ростовский. Фото: icons.pstgu.ru

– Ну а как еще, – констатировал невозмутимый плотник, – Леонтий же первым святым был в Ростове, предков наших в Неро крестил при царе Горохе, – с него и следовало начинать с заблуждениями бороться!.. Логика!..

Тут следует мне остановиться и подумать о том, что привело нас в Ростов, чем руководствовались мы и какой Промысл был в том, что мы, никакого отношения не имевшие к этим местам и никогда не бывавшие здесь прежде, оказались на топких берегах бескрайнего озера-моря в виду древнерусского ветшающего града, основание и начало которого терялось во мгле первого тысячелетия во всем новой эры? Мы ведь просто приехали сюда купить по дешевке дома с тем, чтобы было куда отвезти на лето малых детей – дышать свежим воздухом, пить парное молоко от коровы или козы, пастись на своих грядах с салатами и петрушкой, грызть яблоки, груши и сливы, и никто ведь тогда не мог предположить, что через добрых два десятка лет мы с женой засядем в местных архивах, добывая по крупицам сведения о людях, которые жили здесь 200 и 300 лет назад и к которым мы никакого отношения не имели, восстанавливая историю гибели прежней церковки на Гуменце в Смутное время, затем постройки новой, которая простояла на Гуменецком холме полтора столетия и тоже погибла, и от которой чудесным образом сохранился великолепный Поникаровский, или же Гуменецкий, иконостас… И сколько встретилось за это время новых людей, многие из которых стали нашими добросердечными друзьями, сколько открытий – исторических, эстетических и человеческих – нас ожидало! Но будущее до срока было скрыто от нас, – и мы просто приехали сюда купить по дешевке дома, не ведая о том, что покупали судьбу.

Мы просто приехали сюда купить по дешевке дома, не ведая о том, что покупали судьбу

И дьяконский сын, прокуренный плотник Вениаминыч, оказался кем-то вроде мифического Харона с монетой в черных зубах, переправившим нас через тот символический поток, что отделяет настоящую жизнь, с ее разнообразными заботами и тяготами, от жизни минувшей, очищенной, будто огнем, от былых скверн, неурядиц, неправд – ведь все давным-давно миновало, и жертвы насилия и неправд покоятся рядом со своими палачами, и никто не избегнул Господня суда, – и в призрачном царстве былого стоят нетронутыми и не оскверненными тысячелетние соборы, в которых молились о своих нуждах и о спасении душ десятки поколений, прошедших свой жизненный путь задолго до тебя; не слышимы колокола града Китежа со дна озера Неро, со дна озера Светлояр, со дна русского моря Байкала – но они призывно и вместе с тем прикровенно все же звучат, надо только прислушаться и услыхать, – все давным-давно миновало, но при этом все еще живо, и вот ты видишь великого строителя Ростовской земли святителя Иону (Сысоевича), сподвижника и современника такого же великого церковного строителя патриарха Никона, и замечательного составителя жизнеописаний святых архиепископа Димитрия (Туптало), и сонм преподобных юродивых и монахов воистину последних времен древнерусских подвигов, о которых можно разве что прочесть совершенно неправдоподобные описания очевидцев и которые невозможно приложить даже в приблизительном осуществлении к современному тебе человеку, священнику или монаху. Такими были, к примеру, Исидор и Авраамий Ростовские, Иоанн Власатый, пришедший от «страны немец», преподобный Иринарх Затворник, изумивший своим подвигом даже циничного польского воина пана Яна Петра Сапегу, возглавлявшего разорителей Ростова и Переславля в Смутное время, – преподобный затворник позже укрепил в пошатнувшейся решимости русских ратников Минина и Пожарского, идущих освобождать Москву от поляков…

Ведали ли мы о том, что поневоле изменяем свою судьбу, разворачиваем ее туда, куда надо?.. Ведь мы просто приехали сюда купить разваливающиеся старые избы в деревне, предназначенной к уничтожению, – и все…

Проводить летние месяцы.
Созерцать дивные закаты.
Пить молоко.
А получилось ведь – жить.

А когда принято было постановление Ростовским исполкомом о преодолении пагубного церковного культа в отдельно взятом городе и районе, поп Зарин, собрав вещички и ценности, которые остались после первого большевистского погрома в начале 1920-х годов, все-таки устранился от решительной и бескомпромиссной борьбы с мракобесием в своей церкви, оставив активничать за себя дьякона Вениамина, и удалился, по слухам, в Москву помогать во всяческом дальнейшем обновлении церковной жизни наличествующему лжемитрополиту, как его называли «тихоновцы», «катакомбники» и «сергиане», Александру Введенскому, ну а наш неистовый дьякон Вениамин не только на каждом углу уже переименованных к этому времени улиц и площадей потрясал бородой, рвал тельняшку и громогласничал на вполне ницшеанскую тему о том, что Бог умер и что следует вместо Него верить новым вождям революции, но и подал колеблющемуся народу живой пример: с ломом наперевес полез на колокольню Леонтия и начал отдирать от могучей перекладины-балки железные петли, на которых висел головной многопудовый колокол-благовестник, отлитый при все том же митрополите Ионе (Сысоевиче) богобоязненными и благочестивыми купцами Ростова.

Ростовский народ, уже прореженный к этому времени гражданской войной, тифом, «испанкой» и расстрелами за мнимые и реальные вины в местной «чрезвычайке», стоял все еще немалой толпой вблизи храма, крестился и плакал, сам же храм оцепила серая цепь красноармейцев из воинской части, которая и до сей поры сохранилась на берегу озера, на задворках Покровского храма; голосили какие-то бабы, жалея гибнущий храм – и не мудрено: сами они родились и прожили жизнь здесь, в таком привычном окружении древних белокаменных стен, сверкании куполов, в стройных гласах и звуках знаменных и обиходных распевов, что доносились из растворенных кованных врат всех ростовских церквей, многоголосого и слаженного гула колоколов, над которым царило глубокое богатырское дыхание главного кремлевского колокола, двухтысячепудового знаменитого «Сысоя», отлитого в память отца митрополита Ионы в уже далеком 1688 году. И не только они – но неисчислимые цепочки ростовских родов уходили во тьму прошедших столетий – и рождались, и жили, и умирали в свой срок они в своем славном, замечательном городе на берегах озера-моря, упокаивались навсегда в этой древней и священной земле своей родины. Как было не жалеть и не плакать о храме? Ведь дожили, получается, до последних времен?.. Или – все-таки – нет?.. И впереди оставшихся здесь доживать свои жизни ждали и пострашней испытания: новые кровопролитные войны, выкашивающие народы, голод, расправы, колхозное рабство и созидание вавилонской башни «светлого будущего», ну а потом неуклюжие «реформы» перекрасившихся вовремя партократов и пухлощеких «гарвардских мальчиков»… Что там за проблема была с храмом Леонтия на Заровье?!. Никакой проблемы ведь и не было вовсе. Просто пришла ему пора подвинуться, уступить место «новому быту» и новому советскому человеку, – время пришло умирать.

Но дьякон Вениамин, карабкаясь на колокольню с ломом наперевес, только посмеивался над темнотой и заскорузлостью тех, кто оплакивал осквернение и близкую кончину храма, – еще и потешно кричал дурным голосом со средних сходов колокольни:

– Не тужите и не кручиньтеся, православные! Все это неважно уже и не имеет никакого значения! Впереди – один коммунизм, и все будет бесплатно! Хочешь муки или сахару – набирай в лабазе, сколько душа пожелает, только смотри, чтобы морда не треснула, – и совсем не надо платить!.. Ну… Это к примеру!.. То же – и с мануфактурой, и с ведрами, и с луженым товаром!..

– Как же так? – крикнул кто-то из сомневающихся. – Мука от коммунизма твоего, отец Вениамин, сама собой не появится – сам знаешь. Тем более – сахар!.. Что тут за фокус такой?!.

Ну, как тут не сказать было дьякону прикровенного, о чем он десятилетиями внятно читал на богослужении здесь, в этом храме, который напористо и неумолимо лез нынче разрушать и ломать:

– «Все возможно тому, кто верует и уповает!» – тако у Марка-евангелиста написано суть! Разве не помните?..

– Будь ты проклят, Вениамин! – подал голос кто-то из толпы. – Будь проклят со своей мукой, со своим сахаром, с ведрами и со своим коммунизмом!.. Слазь, падлюка, оттудова! Не займай колокольни!..

Дьякон дальнейшее не видал и не знал, забрали крикуна под белы руки милиционеры за антисоветскую пропаганду и агитацию, или спустили неразумные проклятия на тормозах, и выкрикнул только в сердцах:

– Наши дети будут жить при коммунизме, дурачье!.. – и припустил дальше по сходам к грозди разноликих купеческих колоколов, волоча по ступеням свой лом.

Вениаминыч хрипло хохотнул, полез за самосадом в допотопный кисет. Мы, внимавшие его рассказу, не спрашивали его ни о чем. Свернув «козью ножку», Вениаминыч сказал:

– Ну, ошибся немного папаша-покойник: вот я, его единокровное дитя, и скоро уже собираться в дорогу, к покойным жене и друзьям-корефанам, – а коммунизма никакого я так и не увидал… Иди, возьми даром мешок муки или мешок сахару в том же лабазе на Пролетарской – сразу лапы тебе отобьют и законопатят тебя на зону на несколько лет…

Запомнил Вениаминыч мальцом, стоя под храмом Леонтия, как приглушенно стучал по кирпичным ступенькам тяжелый лом, который тащил за собой его прогрессивный папаша. И, вероятно, это были последние минуты его счастливого и вполне благословенного детства. После все уже сложилось совсем по-другому.

Разве дьякон, умозрительно дошедший до вывода о том, что Бог умер, такой был один? Не один. А сколько их было – ведомо одному Богу

Но разве дьякон, умозрительно дошедший до вывода о том, что Бог умер, такой был один?

Не один. А сколько их было – ведомо одному Богу. У Сергея Фуделя я прочитал похожую историю:

«В 1920-х годах в одном подмосковном храме кончилась литургия. Все шло, как обычно, и священник сделал завершающее благословение. После этого он вышел к народу на амвон и начал разоблачаться. В наступившей тяжелой тишине он сказал: “Я двадцать лет вас обманывал и теперь снимаю эти одежды”. В толпе поднялся крик, шум, плач. Люди были потрясены и оскорблены: “Зачем же он служил хотя бы сегодня”. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы вдруг на амвон не взошел какой-то юноша и сказал: “Что вы волнуетесь и плачете! Ведь это всегда было. Вспомните, что еще на Тайной Вечери сидел Иуда”. И эти слова, напомнившие о существовании в истории темного двойника Церкви, как-то многих успокаивали или что-то объясняли. И, присутствуя на Вечери, Иуда не нарушил Таинства».

Разве что этот отступник из Подмосковья просто ушел в никуда, а не полез сокрушать ломом свой храм. Наш же дьякон – полез…

Но разве неверие и ретивость нашего дьякона выросли ниоткуда? Он был плоть от плоти разночинцев XIX столетия, в силу нежданной свободы от сословных оков и ограничений напитавшихся иллюзорными идеями о переустройстве существующего порядка. Они зачастую легко становились человеческим материалом для разного рода революционных групп вроде «петрашевцев» и террористических организаций вроде «Черного передела» и «Народной воли». Первые смутьяны – Добролюбов, Чернышевский, прямо призывавший «Русь к топору», – были детьми священников, как ни печально о том говорить. Им же «несть числа»… И это стало какой-то новой «традицией»: горько, дико читать о невероятных, зачастую кощунственных беспорядках, прокатившихся по всем духовным семинариям России в 1905 году. Оскудение православного духа отмечали многие мемуаристы тех лет: митрополит Вениамин (Федченков), вспоминая свои молодые годы и учебу в духовной академии, отмечал, что на утренние и вечерние молитвы собиралось в стенах академии всего несколько человек – при общем количестве учащихся в добрую сотню. И слушателями академии были отнюдь не простаки, сельские батюшки, а будущие церковные администраторы, будущие епископы, будущие ученые-богословы… Так чего было ожидать от общей массы духовенства, заполнявшего собой 100 тысяч или даже более храмов дореволюционной России, которые, по видимости, и составляли ту внешнюю «Святую Русь», которую мы потеряли и которая по сути своей представляла собой евангельский «повапленный гроб», красивый снаружи и наполненный костями внутри?..

Что толку было скорбеть и печалиться о разрушаемых храмах или о брошенных и погибающих церквах и монастырях в запустевших, обезлюдевших селах советской поры, если еще Иоанн Златоуст 1600 лет назад говорил, что «Церковь – это не стены и крыша, но вера и житие». И если иссякала вера и испоганилось «житие» – туда же, в разруху и небытие, погружался и храм, оставленный человеком.

Оплакивать следовало самого человека.

То, что произошло с ретивым дьяконом, можно посчитать «несчастным случаем» или же «досадным совпадением»

То, что произошло с ретивым дьяконом Вениамином, забравшимся на свою родную Леонтьевскую колокольню, можно посчитать «несчастным случаем» или же «досадным совпадением» и вовсе не перекладывать ответственность за произошедшее на Бога или на Его верного служителя святителя Леонтия, защищавшего, но все-таки не защитившего свой храм от поругания и осквернения.

Вениаминыч рассказал, что, когда папаша с ломом наперевес вылез на верхнюю площадку под самые колокола и начал отдирать петли главного звона, дело оказалось не столь простым, как ожидалось и мнилось. За века колокольные петли вросли в каменное перекрытие, будто бы слились с ним воедино, и дьякон довольно долго расковыривал ломом неподатливый камень, вызволяя ржавые толстые металлические костыли, выкованные на совесть безымянными ростовскими кузнецами в XVII веке, подцепляя их плоским концом своего лома, расшатывая их, словно крепкий зуб мудрости в человеческой пасти. С колоколами дьякон долго никак не мог совладать и крикнул в толпу, все еще стоявшую под храмом:

– Православные, подмогните!..

– Но никто на клич папаши моего не откликнулся, – рассказывал Вениаминыч. – Все стояли как вкопанные, как остолбеневшие. Молодухи, стенавшие до сей поры, даже причитания свои прекратили. И проклятий больше не было слышно – когда тронул папаша колокола и так тихо, так нежно они отозвались, словно прощаясь с городом, с озером, с нами, то с народом что-то странное произошло: все вроде как сразу смирились, все поняли, что криками и слезами с советской властью не справиться, и что ничего не попишешь и прогресса не остановить: раз сказало начальство церкви в Ростове ломать, значит, будем ломать… Ну, в общем, пока папаня мой надрывался на колокольне что было сил, несчастный случай и произошел: он выбивал эти костыли из проушин, потом что-то там на верхотуре случилось, и головной благовестник оборвался, как того папаша и хотел и что замышлял, да только вниз колокол не полетел, а застрял там враскоряку, на колокольной площадке, боком как-то. Я подумал еще: ну вот, придется мужикам туда лезть и спихивать колокол, как тут папаша стал мой истошно кричать. Но снизу не разобрать было, что там произошло и почему он вопит. Да и слов никаких вроде как не было: только «а-а-а!» да «а-а-а!», да нечеловеческий визг, будто борова режут. Ну а когда мужики спустя какое-то время забрались на колокольню, то и увидели, что головник-благовестник, сорвавшись с перекрытия, на котором 200 лет провисел, папашу моего придавил, да так, что расселось брюхо у него, прорвалось как-то, и позвоночник сломался, как ветка сухая – можно сказать, и край колокола, как плуг, перерезал папашу напополам, сизые кишки еще вылезли из него… Вся площадка в крови там была… Ну, да-а… Жалко папаню, что говорить… Такой смерти не пожелаешь и врагу своему… Ну, пока при помощи бревен благовестник тот приподнимали, чтобы извлечь его, папаша мой и скончался. Благовестника-убийцу мужики сбросили вниз, следом за ним и другие колокола полетели… Все разбились в куски, ни один не остался в целости. Да что толку – папашу уже не вернуть было обратно, сколько ни колоти колокола эти. А через несколько месяцев колокольню ту разломали… Закончили, стало быть, дело отца… По справедливости…

– Ну, а ты?..– спросил я.

– А что я? – сказал Вениаминыч, – Папашу не воскресишь. Поп Зарин из Москвы опосля приехал, ходатайствовал, чтобы заметку о папаше в «Большевистском пути» пропечатали, что так, мол, и так, отдал жизнь в борьбе… Но цензура не пропустила про папашу: он же духовным сословием был… Так и жили потом мы с мамашей вдвоем. И никакой премии за папаню не дали в собесе. Я работать пошел на цикорку. Лет 13 мне было тогда…

– Ладно, – сказал Вениаминыч, собирая свои инструменты, – пора мне возвращаться в Ростов. А то наговорил я тут вам лишнего, как бы сосед ваш не призвал к ответу меня…

Он кивнул в сторону соседского дома.

– За что же, Вениаминыч? – удивился тут я.

– За антисоветскую пропаганду и агитацию, будто не знаешь! – Вениаминыч хитро тут ухмыльнулся, сворачивая проволочные кротовьи петли, – у меня же к этим свои претензии есть… Могли бы и поощрить за заслуги папаши, но не поощрили…

– Слушай, Вениаминыч, – сказал я, – а что за имя такое у вашего Зарина странное было? В святцах я не нашел такого. Так ведь назывался боевой отравляющий газ времен Великой войны.

– Так это не имя, это фамилия, и ударение тут надо делать на «а». А вот как его звали, я запамятовал – целая жизнь минула с тех лет… Да так и прозывали его по фамилии: Зарин и Зарин, еще и ударение не туда ударяли…

Так и я – запамятовал имя Вениаминыча…

В заключение надо сказать о том, что произошло с Леонтьевским храмом потом.

В 1960-е годы храм пытались взорвать окончательно, но камень, из которого он был построен, превзошел силу взрывчатки

В 1960-е годы его пытались взорвать окончательно, вероятно, в отместку за преждевременную гибель ретивого дьякона, но камень, из которого он был построен, превзошел, как ни странно, силу взрывчатки. Видать, на славу потрудился в свое время младший брат писателя Федора Достоевского, епархиальный ярославский архитектор, с подручными каменщиками, при котором Леонтия перестраивали и укрепляли. Только с южной стороны образовался гигантский пролом высотой в девять метров и шириной в пять, с восточной стороны храма тоже были пробоины и разрушения, рухнул купол, исчезла давно колокольня, и то, что осталось от некогда славного храма, стояло долгие десятилетия без крыши, без окон, открытое непогоде, дождям, ветрам и метелям. На месте алтаря в одно время водрузили дощатый нужник. Полностью уничтожили кладбище, на котором веками находили вечный покой представители славных купеческих родов – Мальгиных, Серебрениковых, Милютиных, Хлебниковых, Емельяновых – причастных к настоящему золотому веку Ростова…

Коммунисты разрушили в нашем древнем Китеже-граде 14 храмов – от каких-то совсем следа не осталось, у других уничтожили колокольню, как у Покровского, а сам храм остался; или же наоборот – на Рыночной площади стоит высоченная пожарная каланча, в которой легко угадывается многоярусная колокольня, сам же храм, Воздвижения Креста Господня, – уничтожен… Но задачи по разрушению всех без исключения ростовских церквей все-таки оказались неподъемными для исполнителей сатанинского замысла – слишком большое количество храмов понастроили купцы в свой благословенный золотой век здесь, приправив дело своих рук любовью и беспримерной щедростью. А про архитектурный шедевр митрополита Ионы (Сысоевича) вообще говорить не приходится. Уничтожение 14 храмов было, по всей видимости, неким символом и демонстрацией силы. Что осталось, осквернили со рвением. Таковыми стали ростовские славные монастыри, к которым благоволили цари Московской Руси и Российской империи. Сегодня понемногу и исподволь церковные руины восстанавливаются, с переменным успехом, и снова из разных весей и городов России приезжают с этими целями новые люди. И навсегда остаются в Ростове.

Храм святителя Леонтия на Заровье в наше время. Фото: yandex.ru/maps/

Храм святителя Леонтия на Заровье в наше время. Фото: yandex.ru/maps/

Восстанавливается и храм свт. Леонтия на Заровье, построена колокольня. Возобновлена и монашеская жизнь в трех ростовских монастырях.

Но эта история, рассказанная Вениаминычем, касается только Ростова, а ведь есть еще и Ростовский уезд, и Ярославская область, и сам губернский град Ярославль, до революции называемый «Волжским Иерусалимом», и в целом – Россия…

Вениаминыч со своим плотницким ящиком в свой срок неспешно ушел по дороге к Лисавам, к Жоглову, к автобусной остановке. Больше мы его не видели и ничего не слыхали о нем. С тех пор прошла целая жизнь и много чего со всеми нами произошло, но вот снится время от времени в зыбких снах мне Вениаминыч. Усмехается, лукаво подмигивает и что-то вроде как хочет мне еще рассказать, и, хотя уже теплое время пришло на земли былого удельного Ростовского княжества, и вот-вот нежной, новой зеленью, как газовым легким пологом, покроются окрестные леса вокруг Ломов и Гуменца, вот-вот полетят извечным путем к нашим ягодникам и скудным садам трудолюбивые пчелы и шмели, на голове у Вениаминыча красуется серая шапка, сработанная из кротовьего «генерального секретаря», которого он все-таки выловил 35 лет назад под нашей избой, сгоревшей в свой черед спустя 23 года.



Добавить отзыв
Отзывы

Церковный календарь

Афиша

Православный церковный календарь. Февраль 2025 года

1 февраля (19 января по старому стилю)СУББОТА Прп. Макария Великого, Египетского (390–391). Свт. Марка, архиеп. Ефесского (1444). Блж. Феодора, Христа...

Выбор редакции

Русская Православная Церковь собрала и передала беженцам и пострадавшим от конфликта уже свыше 3 900 тонн гумпомощи

За время военного конфликта Русская Православная Церковь собрала, закупила и передала беженцам и пострадавшим мирным жителям более 3 900 тонн гуманитарной...